ДОМ БЕЗ ХОЗЯИНА

Истопленные печи холодны.
Ни экскурсантов, ни экскурсоводов.
И полон дом воскресной тишины -
Она ему желанна, как свобода.

Ведь все-таки - три миллиона лиц,
Шесть миллионов ног - не так уж мало.
Звучит скрипучий говор половиц
Из года в год все более устало.

Не слышит, впрочем, этого никто.
Сюда, со всех концов земли приехав,
Хотят увидеть шляпу и пальто,
Узнать, где спал
И как обедал Чехов.

И замечают, оглядев весь дом,
Кровать и стол, и в кабинете нишу,
Что чудно сохранилось все кругом,
И кажется: хозяин только вышел...

Ах, нет, увы! Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы,
И это разноцветное окно
С тех пор десятки зим запорошили.

Ну, хорошо, увидели вы шкаф,
Тарелки показали - дальше что же?
Я понимаю: проще измерять
Бессмертие количеством салфеток,

И мерить славу тиражами книг,
Числом изданий, отзывов и критик,
В театр не сходить на "Трех сестер",
Рассказов не прочесть, зато увидеть

Массивный стол, служивший основаньем
Локтям писателя. На нем - перо,
Скользившее когда-то по бумаге,
И с Чеховым тем самым породниться!

Ах, нет, увы.
Он вышел так давно,
Что не припомнят даже старожилы...
А дом - он что ж,
Вместилище теней.
Пустующая раковина. Панцирь,
Что выдержал и войны, и разрухи,
Годины смуты и землетрясенье.
Он без хозяина - как тело без души,
Как печка без огня, как жизнь без цели.
Чернильница пуста. Карандаши
Давно не пишут. Осень дует в щели.

ВЛАДИМИР МИКУШЕВИЧ

ЧЕХОВ В ЯЛТЕ

Художник умирал и знал, что умирает.
Избрав для этого туман бесснежных зим,
Не позволяющих пренебрегать мирами,
Которыми был мир тогдашний одержим.

Для несказанного пренебрегая словом,
Он, гений паузы, других не зная уз,
Привычно различал в сиянии лиловом
Неуловимые черты знакомых муз.

Он принимал от них бесценные подарки,
Неловко делал вид, что сам он вне игры,
И, зная в глубине души, что музы - парки,
Богинь судьбы назвал он просто "три сестры".

Шут проницательный воскликнул бы: Умора!
На сцене корифей, и он - увы! - один...
За неимением трагического хора
Остался вздох: В Москву! В Москву! Dahin! Dahin!

А почему не взять обратного билета
В Москву, где пляшет снег и падает в рукав?
Но даже в холода не замерзает Лета,
И нет через нее в пространстве переправ.

Где каждый холм в лазурь взвивается спиралью,
Где зелень вечная - на солнце жалюзи,
Отгородился он многоэтажной далью
От современников, толпящихся вблизи.

В растроганной толпе художник-недотрога
Застенчиво таил под сердцем уголек.
Скрывая тщательно: тот, кто далек от Бога,
От ненавидящих и любящих далек.

Двадцатый век его заранее измаял,
Украдкой в легкие вселив туберкулез.
Он берег отыскал и сам, как берег, таял,
И Ялта таяла от ливней и от слез.

Он видел издали: нет, небо не в алмазах;
Смерть будет в воздухе жужжать, как майский хрущ;
Но в истребителях и в ядовитых газах
Бог приближается, далек и вездесущ.